Голос ангела [cборник] - Юлия Добровольская

Глянув в очередной раз на часы — без четверти два, — я пошла на кухню: после острых шашлыков и соусов я никак не могла утолить жажду.

Дверь в комнате Сурена была открыта, горел тусклый зеленый свет.

Я заглянула. Он лежал по пояс обнаженный, в наушниках, руки за головой, ноги раскинуты в стороны под тонким одеялом, и казался спящим. Темные впадины подмышек, темная шерсть на груди и запястьях, почерневшие подбородок и щеки.

Меня заворожило это зрелище. Вероятно, любая женщина — вне зависимости от ее осознанных предпочтений — так или иначе реагирует на брутальность.

Я вошла. Сурен не шевелился. Спит? Не спит?..

Я села на край дивана.

Он резко открыл глаза. Потом сорвал наушники и замер.

Я скинула халат и осталась в тонкой ночной сорочке.

Сурен отодвинулся к стенке и откинул край одеяла.

Я легла к нему лицом и закрыла глаза.

Я закрыла глаза.

Сомкнутые веки и мерный стук колес надежно огородили меня от окружающего мира, и я возвратилась в свой.

Не знаю, долго ли мы лежали неподвижно. Сурен шевельнулся первым. Я открыла глаза — его лицо было рядом.

— Ты пришла, — просто сказал он.

Это было как… как пробитая брешь. Словно рухнули все стены, заборы… или что у них есть еще там.

Это его «ты»… Вот что было нужно!

— Я пришла к тебе.

Мне показалось, что даже голос мой сделался другим… или говорить стало легче.

— Не верю. — Сурен мотнул головой, словно отгоняя наваждение.

— Что ты слушаешь? — спросила я.

Он выдернул штекер наушников, и в колонках зазвучал старый альбом Криса Ри.

— Мне нравится.

— Мне нравится, что тебе нравится, — улыбнулся он.

Мы все так же спокойно смотрели друг на друга, как будто провели в этой позе полжизни. Сурен запустил свои пальцы мне в волосы:

— Зачем ты стрижешь такие густые красивые волосы?

— Это не я, это парикмахеры.

Он засмеялся.

— Я хочу увидеть твою гриву.

— Прямо сейчас и начну отращивать.

Он снова засмеялся. Я тоже.

Его ладонь сползла мне на шею. Он гладил пальцами ключицы, подбородок. Расстегнул верхние пуговицы сорочки, и рука двинулась к груди.

Я, к собственному удивлению, поспешно выпросталась из сорочки.

Тут же обожгло прикосновение его обнаженного тела.

Он поцеловал меня. Как когда–то давно, на перроне в Москве. Только дольше. Гораздо… бесконечно дольше.

Мы устали от поцелуя.

Сурен лег рядом — запрокинув голову и прикрыв глаза.

Тогда я склонилась над ним.

Я всматривалась в его лицо. Это было самое красивое лицо на всем белом свете. «Самое–самое–пресамое в жизни!» — как говорила моя маленькая дочь, когда ей не хватало слов для выражения восторга.

Я не могла бы сказать, чего больше было в моих ощущениях — наслаждения или изумления. Одно через мгновение сменялось другим.

Это был катарсис. Неведомые мне доселе переживания вытесняли наносное, внушенное, неприсущее мне. Так ветром сметает пыль, волной — мусор. И этот ветер, эти волны длились и длились…

Тугой поток неистовой ласки врывался в глубь меня. Горячий, как солнце. Он растекался по венам и заполнял все мое существо — до кончиков пальцев.

Потом все повторилось. Потом снова.

Потом я с ужасом вспомнила про таблетки. Потом — про резинки… Я плюнула мысленно на все — мне было так хорошо, что я готова была заплатить за это любую цену.

В купе мы долго целовались, не стесняясь проходящих мимо пассажиров.

Потом поезд тронулся.

Я закрыла глаза.

Я уезжала от Сурена, чтобы вернуться к нему как можно скорее.

ГОЛОС АНГЕЛА

Моему сыну Жене

Он очень спешил. Подвела мелочь, издержки холостяцкой жизни: любимая рубашка, которая так идет ему, оказалась грязной. Пришлось стирать, потом сушить на вентиляторе и, естественно, гладить.

Не то чтобы он опаздывал, но его план прийти раньше всех и самому угадать: кто? — проваливался. А тут еще оказалось, что адрес остался на работе, в кармане халата. И вот он — уже одетый и в перчатках — набирает Боба, Вовку то есть.

— Да?.. — Прозвучавший голос вызвал в голове короткое замыкание: она уже там? а она ли это? если это она — то он готов…

— Алло, говорите.

— Добрый вечер.

— Добрый…

Это не голос… это… это…

— Пригласите, пожалуйста, Владимира… Викторовича.

— Вы, вероятно, ошиблись.

— Минутку! Минутку… — Если она сейчас отключится, я погибну. Медленно и мучительно, как рыба, выброшенная на сушу… — Это номер…? — И он назвал номер Боба.

— Нет. Вы неверно набрали одну цифру.

— Какую?! Скажите, какую?.. — Но он кричал уже в пустоту.

Его вопрос, его смятенные чувства… да что там! — сама его жизнь, рванувшаяся туда, к этому Голосу, разбивалась о невидимую стенку, отлетала от нее осколками сигналов отбоя и исчезала в немой бездне, чтобы кануть в ней навсегда…

Он сполз по стене, поставил аппарат и долго сидел, зажав в руке трубку.

Придя в себя, словно после тяжелого наркоза, он попытался осознать произошедшее.

Он звонил Бобу. Набрал не ту цифру. Услышал Голос и… — как бы это поделикатней?.. — съехал с катушек.

Номер Боба — семь цифр. Если предположить, что какую–то из этих семи он недо- или перекрутил, получится… получится не так уж много номеров!

Он сбросил перчатки, уселся, вытянув ноги, прямо на пол и принялся судорожно вертеть диск. Первые два номера ответили мертвым молчанием, третий — отбоем. Он с надеждой продолжал атаковать этот третий. Ну и болтают же у нас по телефону!.. Никакого терпения не наберешься… И тут же спохватился: а вдруг это Она?.. тогда не болтает, а… Нет, он не находил определения этому Голосу. Все сравнения типа: «песнь песней», «звуки сфер» и тэ дэ — казались невообразимой пошлостью.

Прошло не меньше четверти часа. Он набирал номер без пауз: отбой — набор, отбой — набор. Может, трубка не лежит… На другой номер он не решался переключиться — боялся, что Она, закончив говорить, уйдет от аппарата…

Он вывихнет себе палец…

О чудо! Пошел длинный гудок… другой, третий.

— Слушаю! — Словно ушат ледяной воды: прокуренный мужицкий бас.

Он положил трубку и окончательно пришел в себя.

Во–первых, к телефону может подойти кто угодно. Во–вторых, она могла выйти из дому. В-третьих… и так далее.

Короче, в твоем распоряжении четырнадцать номеров и вся оставшаяся жизнь. Разумеется, желательно поторопиться.

Какой Голос…

Он прожил на свете двадцать восемь лет. Все это время он провел среди огромного количества голосов: школа, учителя, спорт, всяческие курсы и кружки, бесчисленные друзья родителей, институт. Теперь вот поликлиника — коллектив, больные дети, их мамы… сотни, тысячи мам. А магазины, улица, общественный транспорт… И ни разу ничего подобного!

Раздался звонок. В голове снова поехало: Она… Он попытался придать своему голосу нотки интимности и задушевности:

— Да. Слушаю вас…

— Ты что, заснул? — Это был Боб.

Ах, Боб! Чтоб тебя…

— Я твой адрес забыл в халате.

— А телефон где забыл?.. Пиши…

— Пишу.

Записав адрес, он поднялся и посмотрел на себя в зеркало. Симпатичный высокий молодой человек без вредных привычек. Хорошо сложен, добротно одет. В голове — без ложной скромности — много чего интересного, и душа отнюдь не пуста. Полная гармония формы и содержания. Теперь бы и тому и другому рука об руку и нога в ногу — да в гору.

В жизни тоже все хорошо складывается. Любимая работа — спасибо маме: сумела разглядеть его склонности и вовремя подогреть интерес, не давя и не внушая своего. Отдельная квартира — тоже спасибо маме: убедила папу, что взрослый человек должен жить независимо, — разменяли трехкомнатную.

И едет он — такой благополучный — к другу Бобу на новоселье. Правда, новоселье состоялось аж полгода назад, то есть — заселение. А сегодня — как бы окончание обустройства и начало новой жизни в новых стенах.

У Боба семья, двое детей: девочка и… девочка. Очаровательные создания. Это не потому, что он — детский доктор и любит детей. Просто эти двое — в самом деле необыкновенные.

Встречаются такие дети, но очень редко. Это он из своего опыта говорит. Он зовет их про себя ангелами. Ему даже всякий раз хочется лопаточки их пощупать: нет ли там бутончиков, из которых крылышки проклевываются. Выяснить, что из таких детей потом получается, он себе целью жизни поставил. Наблюдает вот двух мальчиков: одному три — из многодетной семьи полупьяниц, другому — восемь, родители интеллигентные, ребенок очень поздний, первый и, скорей всего, последний. Да вот еще девчонки Боба — четырех и пяти лет. Удивительно, что в одной семье — и сразу два ангела. Он ангелов безошибочно узнает — они словно нимбом мечены, и еще по голосу…